Что такое воля к смерти
Задолго до Фрейда многие философы задумывались над тем, что именно определяет жизнедеятельность человека и какую роль в ней играют влечения. Сначала Фрейд рассматривал лишь сексуальное влечение, которое, по его мнению, сочетает в себе полярную пару — созидательная любовь и стремление к разрушению. Отсюда он заключил, что деятельность человека обусловлена переплетением «инстинктов жизни и смерти» — сил эроса и танатоса, названных в честь греческих богов любви и смерти. Эти силы — основные бессознательные влечения, которые предопределяют всю жизнедеятельность человека. Эрос считают животворящей силой, и это не вызывает вопросов, но почему так же называют и танатос?
Фрейд предположил существование инстинкта смерти, исходя из идеи об эволюции всего живого: достигнув максимума органического бытия, оно со временем начинает обратный путь и после смерти возвращается к неорганическому состоянию. Согласно этой гипотезе влечение к сохранению жизни формирует у живого организма собственный путь к смерти. Фрейд сформулировал это положение так: «Целью всякой жизни является смерть».
Философы Жак Лакан и Фридрих Ницше рассуждают об инстинкте смерти как об агрессии, свойственной любому человеку с самого рождения. В своей работе «Агрессивность в психоанализе» Лакан описывает жестокость, которую люди скрывают в своей психике, и иллюстрирует ее произведениями Иеронима Босха, где можно «распознать атлас всех тех агрессивных образов, которые беспокоят людей».
Пороки и страсти всегда были объектом художественного изображения. Но тема секса и различные формы насилия в искусстве — не самоцель, а лишь прием, необходимый для раскрытия общественной или личной драмы героя. Не случайно многие современные западные писатели и кинорежиссеры в ответ на обвинение в злоупотреблении эпизодами преступлений ссылаются на пьесы Шекспира или романы Золя.
Один из лидеров постструктурализма Жан Бодрийяр в своей работе «Символический обмен и смерть» рассматривает влечение к смерти как некую абстрактную идею, в основе которой есть определенная культура смерти, принятая в обществе. Это культура во многом носит мифологический характер и нуждается в интерпретации.
Методы борьбы с драконом самоуничтожения
- Принять в себе чувство брошенности, которое питает дракона, простить тех, кто обидел и оскорбил еще в детском возрасте, начать отпускать те ситуации, которые хочется контролировать. Каждый раз запоминать ощущение счастья и постоянно к нему стремиться.
- Повторять позитивные утверждения: «Я представляю ценность как личность», «Я выбираю жизнь в любом ее проявлении», «Я контролирую себя и принимаю правильные решения», «У меня есть силы признать свои проблемы и принять помощь», «У меня есть те, кто меня любит».
- Ищите постоянного подтверждения, что жизнь имеет большую ценность.
- Начните принимать помощь от окружающих.
- Не пытайтесь контролировать абсолютно все, признайте, что есть ситуации, которые вы не сможете контролировать. Начните откровенно говорить о своих проблемах.
- Нужно ставить перед собой достижимые цели и разбивать их на конкретные шаги, которые следует предпринять. Так легче будет оценивать ситуацию, появится понимание того, сколько уже сделано ичто еще нужно сделать для реализации поставленной цели.
- Упорядочить все сферы своей жизни. Для этого нужно детально разбираться в каждом деле, которое начинаете, и доводить его до логического конца; быть терпимее к близким, налаживать отношения с теми, к кому вы относились пренебрежительно; ввести четкое расписание дня, выполнять взятые на себя обязательства.
- Начать любить, ценить и уважать себя. Признать, что в вашем окружении есть люди, которые вас любят и кому вы делаете больно, разрушая себя и отталкивая их. Нужно поверить, что вы достойны любви.
- Нужно принять, что ощущение покинутости связано с тем, как с вами обращались в детстве, но оно никак не должно влиять на взаимоотношения с новыми людьми во взрослой жизни. Осознавая свое одиночество, постарайтесь впустить в свою жизнь любящих вас людей и ценить их.
Эдвин Шнейдман в своей книге «Душа самоубийцы» приводит примеры людей, которые перед совершением суицида шли в общество, надеясь, что окружающие заметят их тяжелое состояние и остановят их. Но, к сожалению, даже те, кто готов проявить заботу и любовь, не могут читать мысли. [5] Поэтому, приняв решение бороться с драконом саморазрушения, очень важно набраться смелости открыто говорить о своих проблемах. Противостояние этому чудовищу может оказаться тяжелым, но жизнь стоит того, чтобы за нее бороться.
Зачем маги хотели освободиться от плоти
Культура и мифология смерти уходят корнями в ранние системы противопоставления двух фундаментальных, равных между собой мировых сил: Бог и дьявол в религиозном сознании, ментальное и физическое — в философском, черное и белое — в бытовом. Этот дуализм в восприятии жизни и смерти во многих культурах выражен через понятие времени.
Земному рождению предшествует смерть; умирая, тело воссоединяется с землей, а душа — с высшим духом. Смерть также означает возрождение, и эта идея отражена в древнем символе — драконе (змее), который кусает себя за хвост.
Он встречается в ряде культур, но стал известен под названием, который дали ему греки, — «уроборос». Смысл этого символа формулируется как «начало там, где и конец». Его используют в алхимии, гностицизме и даже в психоанализе для обозначения самопорождающего процесса саморазрушения и плодородности.
Другой аспект смерти — это неизвестность, непостижимость, ведь «оттуда» еще никто не возвращался с конкретными свидетельствами. Отсюда мифологическое сознание берет идею всеведения мертвых — ведь умерший приобщается к тайным знаниям богов и таким образом сам становится объектом поклонения. Культ предков был распространен в античном мире, на Древнем Востоке, в Центральной Америке, а также у древних славян. Обожествленный предок покровительствует своей семье, к нему обращались жрецы и колдуны за предсказаниями будущего или в поисках сакрального знания.
Из этой формы шаманизма берут начало ритуалы некромантии — практической магии, которую использовали для установления контакта с умершими или гадания на трупах.
Согласно «Естественной истории» Плиния Старшего, магические обряды создал Заратустра в Персии, магия также существовала в Вавилоне и затем распространилась в греко-римском мире.
Страбон в своем труде «География» говорит о «заклинателях смерти» как о главных предсказателях среди персидских магов.
В египетских магических папирусах описывается ритуал призвания духа покойника. Египтолог Роберт Рихтер считает, что подобные практики не были заимствованы из других традиций, а развились из коренных верований и обрядов.
Чтобы узнать больше о магии, философы Пифагор, Эмпедокл, Демокрит и Платон пускались в длительные путешествия, а возвратившись, рассказывали о том, что увидели, причем, как считал Плиний, больше всего способствовали распространению магических учений работы Демокрита. Самое древнее художественное описание ритуала некромантии можно найти в «Одиссее» Гомера.
Следуя указаниям волшебницы Цирцеи, Одиссей отправляется в подземный мир, чтобы узнать, как ему вернуться домой в Итаку. Гомер подробно описывает сам ритуал. Прибыв ко входу в царство мертвых, Одиссей и его спутники роют яму и приносят над ней в жертву животных, их кровь призывает духов умерших. Затем путешественники совершают подношение подземным богам Аиду и его супруге Персефоне. Цель Одиссея — призвать тень прорицателя Тиресия. Он является и, напившись черной крови, дает Одиссею ответ.
В Средние века занятия магией и наукой не сильно различались. Многие люди верили, что можно узнать будущее, наблюдая за звездами, и астрологи благоденствовали при королевских дворах как важные советники по многим вопросам. Астрология даже преподавалась в университетах и считалась высшей ступенью математики и неотъемлемой частью медицины. Алмихия и некромантия были предметом неменьшего интереса ученых мужей Средневековья. Они верили в некую сверхъестественную силу слова священных текстов, считали их тайнописью и толковали Библию аллегорически. В каждом числе в Священном Писании они видели мистический смысл и полагали, что во всякой букве сокрыто знание, с помощью которого можно управлять всеми процессами во Вселенной.
Итальянский мыслитель Пико делла Мирандола настаивал на том, что магические и каббалистические (происходящие из иудейской мистики) учения лучше любых других наук доказывают божественность Христа.
Немецкий гуманист Иоганн Рейхлин связывал буквы в Святом Писании с отдельными ангелами. Вдохновившись трудами Рейхлина De verbo mirifico и De arte cabbalistica, Агриппа Неттесгеймский провозгласил: тот, кто знает истинное произношение имени Яхве, имеет «мир в своем рту». Оккультные работы Агриппы высоко оценил каббалист 19 века Элифас Леви, который описал общение с духом греческого философа Аполлония Тианского как ритуал с магическими знаками и предметами, результатом которого становится сомнамбулический транс.
Личный астролог и советник королевы Елизаветы I Джон Ди, имевший репутацию мага, однажды заявил, что у него есть магическое зеркало, способное показать судьбу. Но ему ничего не удавалось в нем разглядеть, пока некромант Эдвард Келли не предложил себя в качестве медиума. Позже Келли заявлял, что через магическое зеркало с ним говорят ангелы на языке Еноха (впрочем, потом его обвинили в шарлатанстве).
По мнению всех этих мистиков, если бесплотная сущность освободится от рамок смертного разума, то сможет постичь то, что лежит за гранью человеческого восприятия.
Идея о том, что плоть является лишь помехой в достижении сакрального знания, присутствует и в аскетических практиках различных религиозно-философских учений.
Первоначально, в Древней Греции, аскетизмом называли упражнение в добродетели. Оно заключалось в самоограничении и воздержании от удовлетворения некоторых потребностей человека — в пище, одежде, сне, половой жизни, а также отказ от развлечений, опьяняющих напитков.
Считалось, что благодаря таким практикам человек преодолевает себя, растет в познании Высшего и достигает полноценной духовной жизни.
Представитель школы религиозного экзистенциализма Николай Бердяев понимает аскезу как метафизический и религиозный принцип и формулирует две основные формы аскетической метафизики. Первая — это признание мира и жизни злом, как в индуизме, считающем мир призрачным и злым; предельное выражение такой философии — буддизм. Иная форма аскетической метафизики встречается в Греции — это, например, неоплатонизм, проповедующий избавление от материального мира. Греческая философская мысль всегда видела источник зла в материи, хотя понимала ее иначе, чем Декарт и мыслители 19 и 20 веков. С этой точки зрения, низшее (материя) не может быть поднято до высшего (дух).
Аскеза здесь означает отсечение духа от материального начала: «злую» материю нельзя победить или преобразить, можно лишь отделиться от нее.
Помимо духовной аскезы Бердяев также рассматривает аскезу спортивную и революционную. По его мнению, от спортсмена требуется серьезная тренировка — не только телесная, но и душевная, потому что он рискует жизнью и должен быть психологически готов к смерти. Рассуждая о революционной аскезе, Бердяев обращается к «Катехизису революции» Нечаева и пишет, что революционер — это обреченный человек, у которого нет личных интересов, потому что всё в нем захвачено одной страстью.
Влечение смерти: трансгрессия
(Текст выступления на конференции “Влечение смерти” в Музее сновидений Фрейда, сентябрь 2015г.)
В вопросе о влечении смерти я буду двигаться сразу в нескольких плоскостях. Во-
первых, вслед за мыслями Фрейда и Лакана, и здесь я сразу скажу, что ни, тот ни другой в этом вопросе не радует стройностью своих рассуждений, и уж точно не торопятся сделать так, чтобы нам всем, касательно вопроса влечения смерти, стало все ясно и понятно. От себя я также не могу обещать того, что ход моих мыслей будет абсолютно прозрачным, но мы должны учитывать, что тема невероятно сложная, глубокая, и требует определенного усилия. Вторая плоскость, в которой развивается ход моих мыслей – это возникающие вопросы, по ходу погружения в тексты, которые чем глубже, тем очевиднее наращивали скорость своих появлений. И третья плоскость, это та конечная точка, которую я вынесла в заглавие своего текста. На самом деле я не хочу надолго затягивать вступление, материала достаточно много, и поэтому сразу перейду к вопросу, который условно я бы обозначила следующим образом: «что есть влечения жизни?».
Вопрос звучит немного парадоксально, на мой взгляд, ведь эта статья направлена на то, чтобы хоть в какой-то мере концептуализировать понятие «влечение смерти», но давайте все же коснемся того, материала, который при этой концептуализации перед нами неминуемо предстает, и через него я покажу вам, почему у меня этот вопрос возник.
Начну я, пожалуй, с самого простого, с чего только можно начать, а именно с вопроса – зачем вообще Фрейду понадобилось говорить о влечении смерти? Вопрос действительно достаточно простой, и если вспомнить работу, в которой влечение смерти впервые появляется и разрабатывается, то ответ очевиден – потому что, то о чем Фрейд писал 5 лет назад, когда сводил функцию влечения к принципу удовольствия со временем оказалось недостаточным, в плане того, что исключительно к этому принципу, влечения явно не сводились.
Итак, все мы прекрасно знаем, что первое упоминание Фрейда о влечении смерти появляется в работе, которая писалась достаточно длительное время и была опубликована в конце 1920 года, в работе «По ту сторону принципа удовольствия». По сути, от чего отталкивается Фрейд в своих поисках чего-то еще, чего-то, что по ту сторону принципа удовольствия, это размышления о военном неврозе, который стал чрезмерно распространенным явлением после окончившейся войны, и наблюдение за собственным внуком. И то, и другое все прекрасно помнят, но вопрос в том, на чем акцентирует свое внимание Фрейд в описанных случаях, что им подчеркивается и что он ставит под сомнение.
Касательно детской игры Фрейд описывает нам следующее.. коснусь ее буквально в двух словах. Милый ребенок, с «примерным» характером, добросовестно соблюдающий запреты, имеет только одну досадную привычку: забрасывать все маленькие предметы, которые попадают ему в руки, далеко от себя в угол комнаты, под кровать. При этом он с выражением интереса и удовлетворения издает громкое протяжное «о-о-о». Затем Фрейду удается заметить, что у этой игры есть второй такт, когда этот прелестный мальчик, точно также закидывает за край кровати катушку, держа ее при этом за веревочку, но потом вытаскивает эту катушку за бечевку из кровати, приветствуя на этот раз ее появление радостным «а-а». Фрейд подчеркивает, что первое действие разыгрывалось несравненно чаще, и одно это уже дает нам основание усомниться в том, что эта игра полностью согласуется с принципом удовольствия. Что здесь мы видим попытку пережить событие, которое задело его за живое.
И здесь хочется подчеркнуть, что он буквально рефреном повторяет одну и ту же, крайне ценную мысль, что в этом случае мы видим попытки справиться с чем-то травмирующим, и, что наиболее важно, это то, что принцип удовольствия мы наблюдаем как раз-таки за этой чертой, за чертой попыток овладевания. Так вот вопрос для Фрейда возникает в (не)связанности стремления к овладеванию, ее независимости от принципа удовольствия, как тенденции по происхождению гораздо более ранней. (стр.240, «Психология бессознательного). По поводу этого Фрейд говорит следующее: «..мы убеждаемся, что и при господстве принципа удовольствия существует достаточно средств и способов, чтобы сделать само по себе неприятное переживание предметом воспоминаний и психической переработки. Пусть этими случаями и ситуациями, завершающимися в итоге получением удовольствия, занимается эстетика, руководствующаяся экономическим принципом; для наших целей они ничего не дают, ибо предполагают существование и господство принципа удовольствия и не свидетельствуют о действенности тенденций, находящихся по ту сторону принципа удовольствия, то есть тенденций, более ранних по происхождению и независимых от него». (стр.241) То есть по сути логика следующая, есть некое событие, за которым появляется стремление к овладеванию им, и далее уже разворачивается логика принципа удовольствия. Охватывает ли принцип удовольствия то, что ему предшествует? В том то и дело, и мне кажется для Фрейда не возникло бы здесь вопроса, если бы это событие оказывалось полностью подчинено, тогда и следов чего-то еще возможно бы вовсе не возникло. И, к примеру, разговор о принципе навязчивого повторения также оказался бы вне фокуса. Но именно на этом Фрейд и настаивает, когда подчеркивает независимость стремления к овладеванию от принципа удовольствия, как тенденции более ранней по происхождению. Что само влечение, как таковое, вовсе не подразумевает под собой парную работу с принципом удовольствия.
Почему этот вопрос так важен, и почему я вслед за Фрейдом так на нем настаиваю? Возможно я сейчас несколько преждевременно говорю об этом, но как мне кажется уже сейчас важно поставить этот акцент, который в принципе задает нам координаты дискуссии о влечении смерти. Так вот как можно прочитать саму фразу о том, что, что-то не подчинено принципу удовольствия? А читается она, и это отчетливо видно даже во фрейдовском тексте, что что-то не избывается. Вот именно это и является основополагающим, как мне кажется – то, что психический аппарат пытается избыть посредством принципа удовольствия, но то, что избыть невозможно. И это главное. Теперь давайте задумаемся почему невозможно?
Если бы сейчас мы обратились к текстам Лакана, то возможно все стало бы гораздо яснее, так как Лакан схватывает эту мысль достаточно четко, но давайте не будем торопиться, так как к Лакану нам еще предстоит подойти, а посмотрим, что же все-таки Фрейд говорит об этом.
Обратимся для этого к примеру травматического невроза. Окончившаяся недавно война, как пишет Фрейд – ужасная война, привела к появлению огромного количества таких заболеваний, и то, что Фрейд наблюдает в них, позволяет ему ухватить крайне важные для психоанализа мысли. Посредством картины психического аппарата, Фрейд прорисовывает нам травматическое событие и его воздействие. Картина, если ее представить схематически, достаточно проста: Фрейд выстраивает живой организм через системы, разделяя их на внутренние и внешние слои. Я не буду подробно описывать их работу, так как по сути нам важно только то, что внешний слой, который обращен к внешнему миру, оказывается буквально прожженным от интенсивного постоянного воздействия, как говорит Фрейд, прожженным настолько, что не способен уже на дальнейшую модификацию, поэтому он его также называет корковым слоем. В разговоре о травматическом неврозе корковый слой вызывает интерес потому, что он служит некой защитой от внешнего мира, защитой для внутренних систем от лишнего раздражения. Так вот, совершенно новые вопросы, которые открываются в процессе анализа травматического невроза, позволяют сформулировать Фрейду ценную мысль, которая сводится к следующему: при травматическом неврозе суть не в том, что травма приходит извне.. вовсе нет! Суть в том, что внутренние системы не были готовы к этой атаке. И это отчетливо видно, когда Фрейд, демонстрируя прорыв травматического события, подчеркивает, что мощнейшей атаке извне удалось пробить эту защиту и застать обескураженными внутренние системы, не готовыми справиться с колоссальным воздействием на них, не готовыми к гиперкатексису. То есть, еще раз повторюсь, что с одной стороны да, в травматическом неврозе речь действительно идет о прорыве внешнего слоя, и возможно это могло стать отдельным разговором о сбое функции его работы. Но Фрейда это мало интересует, так как демонстрация работы внешнего нужна была ему, чтобы показать, что внутренние системы, оказываются защищенными, и это значит, что возбуждения внутри этой системы работают в неком привычном режиме, то есть он уводит совершенно в другую сторону, и то, что он формулирует, с помощью этого примера, сводится к тому, что травма преобразовывается во внутреннюю, так как разлаживает работу внутренних систем и высвобождает тем самым самый обильный источник такого внутреннего возбуждения. Этот обильный источник и есть влечения.
А теперь давайте сложим наши выводы, и попробуем двинуться еще чуть дальше. Сделать я это постараюсь через тот вопрос, который, не знаю возникал ли у вас, но вот лично для меня это долгое время было загадкой. Вопрос следующий: почему Фрейд обращается именно к этим двум примерам? Причем вопрос как к каждому примеру по отдельности, так и к тому, чем они дополняют друг друга, ведь не зря же он описывает их один за другим. Давайте еще раз вернемся к ним – травматический невроз и детская игра, которая делает что? И мы уже помним, что Фрейд неоднократно настаивает на том, что в детской игре разговор идет не о принципе удовольствия, а о избывании травмы.
Травма и там и там. И один ответ, что именно логика травмы их объединяет. Но ведь есть еще несколько нюансов.
Относительно детской игры, обратите еще раз внимание, Фрейд говорит нам, что здесь мы имеем дело с чем-то таким, к чему подобраться в принципе невозможно – есть что-то, зачем следует, появляется детская игра. И здесь крайне важно ухватить всю суть того что он говорит – до игры этого нет, в этом и проблема. Нет той логики, которую мы как психоаналитики можем проанализировать и понять – вот грядет нечто, что повлечет за собой событие, которое будет травматичным событием для юного субъекта, и которое ему в последствии надо будет избывать всеми возможными путями. В том то и дело, что все это не предшествует, но только с появлением игры, задним числом мы об этом предшествии говорим. И как мы уже отметили, избыть эту травму невозможно, так как сам механизм, который эту работу осуществляет, является (по)следствием травмы, травма запускает работу чего-то, что-то начинает работать и определяет некую область как условно травматическую.
А, вот пример с травматическим неврозом как раз-таки позволяет показать и топически и экономически всю подоплеку появления и работы травмы.
То есть, еще раз, через пример с травматическим неврозом мы видим картину того, как некое событие разлаживает работу внутренних систем, и высвобождает влечения, а через детскую игру начало их работы, направленную на стремление избыть, и неизбывность этого напряжения, через все те метки, которые мы впоследствии в игре можем наблюдать.
И здесь, если уж совсем тезисно коснуться дальнейших мыслей Фрейда, то сводит он их к тому, что попытка справиться с возбуждением, или как еще он говорит, попытка связывания этого возбуждения, есть не что иное как стремление к восстановлению прежнего состояния, выражение консервативной природы живого. Именно это стремление Фрейд именует влечением смерти.
И вот теперь попробуйте вместе со мной задаться вопросом, с которого я начала разворачивать эту мысль: хорошо, допустим мы действительно можем оттолкнуться от того, что в живом организме происходит тот алгоритм тактов, которые нам с вами уже удалось сформулировать, если работа тех влечений, которую демонстрирует нам Фрейд, и в самом деле направлена на то, чтобы вернуть, восстановить прежнее состояние, и более того, эти влечения вернуться к неживому, Фрейд абсолютно однозначно считает первыми, то сам собою напрашивается только один вопрос – откуда берутся влечения жизни? С одной стороны, да, Фрейд выделяет в той же работе «по ту сторону принципа удовольствия» сексуальные влечения, которые возможно нейтрализуют влечения смерти, но с другой, выделив их он тут же подчеркивает, что даже сексуальные влечения по сути стремятся к той же цели, и «…общее свойство всех влечений действительно заключается в том, что они стремятся восстановить прежнее состояние…»
То есть, вы понимаете, здесь на самом деле возникает вопрос, так как, то место, которое удается нащупать Фрейду, действительно позволяет нам наметить, и в последующем концептуализировать первичную травму, как то, что запускает работу влечений смерти. Но тогда исчезают следы, которые указывали бы нам на то место, из которого предположительно бы возникали влечения жизни, как другие влечения. Важно, что я говорю не просто о появлении какой-то другой логики, а следуя за Фрейдом пытаюсь понять – есть ли какие-то другие влечения, именно другой вид влечений, кроме влечения смерти? И ответ, который я могу дать уже сейчас заключается в следующем – никаких других влечений, кроме влечений смерти не существует! И я рада, что Айтен уже озвучила эту мысль в своем выступлении, рада потому, что как по мне, так это крайне серьезное заявление, на которое я не могла решитьмя долгое время, и сейчас я попробую объяснить почему. Потому что здесь возникает абсолютно справедливый вопрос, что если исходить из этого вывода, то получается достаточно странная картина, в которой мы видим только одну логику работы влечений. Действительно ли эта логика одна?3
6 Но ведь здесь возникает другой очень тонкий нюанс, который не оставляет в покое и Фрейда, и мы видим, как в работе «По ту сторону принципа удовольствия», так и в последующей статье «Я и Оно» он сам непрестанно артикулирует вопрос за вопросом, в попытке понять, откуда предстает то, а оно несомненно перед нами как перед аналитиками предстает, то, что мы называем влечением жизни?
И теперь давайте еще раз вернемся к детской игре, и пошагово проследим весь тот путь, который нам прочерчивает Фрейд. Итак, Фрейд говорит, что то, что мы видим, как игру, является неким итогом работы, которая уже была проделана. Ведь сначала то, что делал его внук сводилось к забрасыванию предметов, и при этом произносился только один звук, и только потом появляется второй такт, к которому добавляется второй звук, и что еще важнее другой звук отличен от первого, что и позволяет Фрейду назвать эту игру «Fort Da»… не знаю, понимаете ли вы уже к чему я клоню, и если помните, я уже говорила выше о том, что есть еще одна немаловажная, и я бы даже сказала принципиальная деталь, в примере с детской игрой, и теперь я предлагаю ее коснуться.
Клоню я к той знакомой уже для нас мысли, о том, что в этой игре перед нами следы первичной символизации, первая разметка, которую Лакан впоследствии назовет разметкой существования\не существования.. но мы до этого еще с вами дойдем. Что нам это дает? А то, что именно отсюда, с момента появления второго такта, и это подмечает даже Фрейд, появляются следы работы принципа удовольствия, того принципа, который не так много лет назад был описан, как работник на службе у влечений жизни. Теперь, я думаю моя мысль проясняется – перед нами разворачиваются буквально такты. То историческое предшествование, событие, которое задним числом появляется исключительно через следы первичной символизации, демонстрирует нам, ни много, ни мало, как то, что эта символизация и есть тот механизм, который с одной стороны был запущен работой влечений, а с другой, преломил саму траекторию, логику этой работы – то противоречие, которое внутри самой первичной символизации предстает, задает противоречие влечений как таковых! Я еще раз подытожу, и скажу, влечения как вид, мы можем выделить только одни, это влечения смерти, влечения, которые стремятся вернуть организм в прежнее состояние, никаких других влечений нет. Но то противоречие в них, которое мы условно называем как противоречие между влечениями жизни и влечениями смерти, то усложнение, в котором искажена работа влечений смерти, возникает вслед за той разметкой, которую задает первичная символизация, именно вслед за ней происходит то, что Фрейд предполагает, как возможный путь зарождения сознания.
И вот здесь я перейду к Лакану. И перейду я к нему, оставив для себя на полях вопрос, что нам дает то, что суть влечений, это влечение смерти? И именно так сформулированный вопрос подталкивает меня к тому, чтобы сделать этот переход, так как на мой взгляд, это и есть то новое, что удается Лакану ухватить, опираясь на всю ту теорию, которую разрабатывает Фрейд, когда говорит о влечениях смерти.
Итак, Лакан в своих лекциях неоднократно возвращается к разговору о влечениях. Например, в 11 семинаре Лакан обращается к четырем терминам влечения, и акцентируя внимание на одном из них, на «натиск», он подчеркивает принципиальный момент, что «…Reiz, возбуждение, о котором в связи с влечением идет речь, отличается от любой стимуляции, берущей начало во внешнем мире». (стр.175) Что это возбуждение внутреннее, и что напор никаких потребностей не имеет к влечению никакого отношения. Этот момент оказывается существенным, так как позволяет определить, что нагрузка влечений представляет собой постоянную силу, то есть, что влечение не имеет отношения ни к какой кинематической энергии, и таким образом не может разрешиться движением. Мысль эта важна, так как одним этим фактом позволяет полностью устранить «уподобление влечения биологической функции, которая всегда имеет определенный ритм». (стр.175) В этом же семинаре он уводит разговор о влечениях в плоскость их пересечения с символическим. И опять же подчеркивает тот факт, что в мире субъекта нет ничего биологического, так как все биологическое неминуемо преломляется через призму символического, и в момент этого преломления перестает быть биологическим как таковым. И даже тщетные попытки выделить биологическое как до-символическое оказываются невозможными, и мы видим эту мысль уже у Фрейда, так как момент, когда оно, это биологическое о себе заявляет, уже всегда сопряжено с работой символического регистра. И это одно направление, по которому можно было бы пойти вслед за Лаканом.
Но я, все же, поведу немного другим путем, так как для меня действительно был интересен вопрос, в чем может заключаться клиническая ценность того факта, что суть влечений – это влечение смерти. И я обращусь к 7 семинару, где разговор завязывается вокруг того, что Лакан вводит категорию вещи, и то что нам важно, что концептуализация этой категории неминуемо затрагивает разговор о влечениях смерти. Именно на этой перспективе, перспективе сопряженности Вещи и влечений смерти, я хочу подытожить и закончить свое выступление.
Итак, о тех координатах, которые предлагает нам Лакан в подходе к влечениям смерти, он говорит буквально следующее: «…для любого, кто подходит к влечению серьезно, пытаясь понять, что под ним разумеет Фрейд, оно представляется чем-то необычайно сложным. Оно отнюдь не сводится к совокупности в самом широком, энергетическом, смысле понятых устремлений. Оно включает историческое измерение […] которое нетрудно заметить благодаря той настоятельности, с которой оно о себе заявляет, – ведь оно соотносится с чем-то памятным, а памятным может быть то, что некогда оказалось запомнено».
Вот буквально с такого ребуса Лакан заводит разговор о влечениях. Из этой достаточно туманной цитаты, мы можем уяснить только несколько деталей. Во-первых, что, говоря о влечениях, мы не сводим их к энергии в широком смысле слова. И здесь уже перед нами не просто очередная критика биологизации влечений. Здесь мы видим, что Лакан уже изначально отталкивается от того, к чему так долго подбирался Фрейд, и я бы даже сказала, что подбирался, но так и не добрался до сути – то, что сами устремления влечений включают в себя историческое измерение, что влечения как энергия всегда соотнесена с исторической областью.
Для того, чтобы понять, что это значит, я зачитаю еще один абзац, который дает нам подсказку о том, в каком направлении нам следует идти к разгадке. И я дальше цитирую: «место влечения смерти следует искать в исторической области, так как артикулируется оно на уровне, определить который можно лишь исходя из означающей цепочки, то есть постольку, поскольку функционирование природы может быть соотнесено с неким ориентиром – ориентиром, устанавливающим определенный порядок. Необходимо что-то такое, что лежало бы по ту сторону природы – там, откуда она могла быть крепко схвачена силой памяти…».
Как видите, теперь немного проясняется. Перед нами историческая область, пока еще не менее туманная, но она только таковой и останется, так как по сути, Лакан апеллирует к области топологической, определить которую, повторюсь и подчеркну, можно лишь исходя из означающей цепочки. И да, на самом деле это напоминает разговор о травматическом событии Фрейда, когда мы с вами заключили, что ничего не предшествует, но только с появлением игры, с появлением разных тактов игры, задним числом мы об этом предшествии говорим. Но, в действительности, уже здесь добавляется один крайне важный нюанс, не знаю, обратили ли вы на него внимание, но Лакан на нем настаивает – если мы говорим о том, что эта область о себе заявляет, а заявляет она о себе, как понятно уже из первой цитаты, самим устремлением влечений в эту область, но определить ее мы можем только исходя из означающей цепочки, то получается, что влечения оказались по эту сторону относительно означающей цепи, а если еще точнее, то буквально заключены в нее. И с одной стороны, эта мысль также близка к той, к которой нам удалось подобраться, следуя за Фрейдом, я имею в виду тот момент, когда мы говорили о символическом преломлении влечений, о их противоречивости, которая этим моментом определяется. Но, все же, в отличии от Лакана, именно этого шага Фрейд и не делает (и Лакан даже по этому поводу говорит, что «на этом этапе фрейдовской мысли как раз и требуется, чтобы то, о чем идет речь, могло предстать в качестве влечения к разрушению – влечения, которое ставит все существующее под вопрос), и я продолжу, что Фрейд упускает и не подчеркивает именно тот факт, что если мы говорим, что влечения оказались по эту сторону символического, означающей цепи, но при этом стремятся к возвращению, то именно в этом моменте мы можем понять весь их деструктивный характер – их деструктивность заключена именно в этом стремлении, на пути к которому надо преодолеть тот порядок, в который они оказались заключены.
Это крайне сложная и тонкая деталь, и я на ней останавливаюсь, так как именно в ней и заключена вся присущая влечению деструктивность и трансгрессивность, до которой мне так хотелось добраться. Я еще раз подчеркну, что Фрейд действительно в шаге от этой мысли, он действительно задается вопросом в чем заключена деструктивность этого влечения, ведь стремление к возвращению в прежнее состояние само по себе никакой деструктивности не подразумевает. И не знаю, удается ли мне свою мысль донести, поэтому я сформулирую ее еще раз – для того, чтобы влечениям стремится к возвращению, согласно той консервативной природе, о которой говорил Фрейд, им надо трансгрессировать тот порядок, который был задан означающей цепью, и в которую они оказались заключены. Если буквально, то разрушить этот порядок – так как это заключение только порядком и задано. И именно отсюда мы наблюдаем их разрушительность.
И теперь, как мне кажется, легко понять о какой клинической ценности в разговоре о влечениях может идти речь. Ведь что значит трансгрессировать символическое? И Лакан прекрасно это показывает на примере с Антигоной, когда, еще раз, напоминая нам о том, что суть первичной символизации, это различение существования\не существования, первый рубеж, если на него смотреть в обратном порядке, на пути к пределу, и что в этом случае трансгрессивный акт трансгрессирует само существование.
Я думаю, что это только одна линия, по которой можно пойти вслед за трансгрессией символического, и как минимум одно то, что символическое к первичной символизации не сводится, уже говорит о том, что это только один из сюжетов трансгрессивного акта. К тому же, мы с вами прекрасно понимаем, что сам термин – первичная символизация, это некая условность, за которой следует огромный пласт его устройства, который требует отдельного детального разговора о включенности в это устроение влечения смерти. Но на этом я остановлюсь.
Муравьи и власяницы: зачем христиане себя истязали
В раннем христианстве аскетами называли тех, кто проводил жизнь в уединении и самоистязании, в постах и молитвах.
Традиционное самоистязание часто встречается в различных культурах. У индейцев племени сатере-маве в Бразилии существует обряд посвящения мужчин, в течение которого юноша должен терпеть болезненные укусы муравьев. Праздник в честь индуистского бога Муругана, предводителя войска богов, включает в себя ношение обуви с гвоздями.
Широко известен исламский праздник Ашура, его отмечают все мусульмане, но смысл его различается в разных ответвлениях религии. Сунниты считают десятый день мухаррама знаменательной датой: именно в этот день Всевышний создал Адама, завершился Великий потоп и пророк Муса (Моисей) спасся из Египта. А вот для шиитов это день скорби по религиозным мученикам, прежде всего по Хусейну ибн Али. Траур длится первые десять дней месяца мухаррам, а кульминация траурных церемоний приходится на день Ашура. 10 октября 680 года, в битве при Кербеле были убиты имам Хусейн, его брат Аббас и 70 их сподвижников. В память об их мученической смерти шииты устраивают религиозные мистерии — тазии, которые включают в себя самобичевание, символизирующее страдания Хусейна перед смертью. Во время ритуала верующие бьют себя кулаками в грудь и наносят себе по спине удары занжиром — цепью с прикрепленными к ней лезвиями. Каждый такой удар вспарывает кожу и оставляет кровавые раны. Некоторые мужчины надрезают себе кожу на голове, и их лица заливает кровь.
У христиан религиозное самоистязание появилось под влиянием традиций древних иудеев, которые носили грубую одежду из козьей шерсти в знак печали и памяти об умерших.
Носить вретище или власяницу должны были все близкие родственники умершего, в особых случаях эти одежды из жесткого волоса не снимали даже ночью.
В Средние века власяница — это обязательный атрибут монашества. Монахи и причащающиеся надевали эту одежду в знак смирения и бренности плоти. Страдания из-за постоянной чесотки и раздражения кожи нужно было преодолевать силой духа и молитвой. Ношение власяницы было неотъемлемой частью служения Богу, а раны на теле воспринимались как свидетельства страданий за Христа и его веру.
Преданность вере, выраженная в самопожертвовании, — единственное оправдание добровольной смерти (то есть самоубийству) в авраамических религиях и восточных религиозно-философских учениях. В христианстве, иудаизме и исламе суицид порицается, так как помимо убийства предполагает грех уныния. Кроме того, в христианстве самоубийцы лишаются отпевания, и грех может быть прощен, только если человека признают безумным.
Исход из царства Антихриста: самосожжения старообрядцев
В 1650–1660 годах патриарх Никон задумал приблизить русские религиозные обряды к современной ему греческой традиции. Однако многие верующие, которых впоследствии назвали старообрядцами или раскольниками, категорически отказывались принимать изменения в порядке богослужения: крещение тремя перстами, стояние на коленях, хроматическое пение в церковных хорах. Кроме того, раскольники объявили, что на престоле теперь Антихрист, жизнь при котором неправедна, и действующая власть была вынуждена предпринять какие-то радикальные меры.
В своих проповедях старообрядцы часто опирались на «Апокалипсис» — последнюю книгу Нового Завета. Ее автору апостолу Иоанну через видения открылось предстоящее рождение Антихриста на Земле, второе пришествие Христа, конец света и Страшный суд. Книга Откровения заканчивается пророчеством о том, что победа Бога над злом завершит тяжелую борьбу за веру.
Жестокие репрессии при царе Алексее Михайловиче уступили место подходу Петра I, и среди старообрядцев сложился цикл сочинений — «Собрание от Святаго Писания о Антихристе», радикально трактующих деятельность императора. Одним из самых тяжких обвинений, которые староверы предъявляли Петру, стала отмена патриаршества, «дабы ему единому властвовати, не имея равна себе». Не принимая нововведения, старообрядцы считали, что сумеют одолеть «еретиков-никониан» и старая вера восторжествует, но этого так и не произошло. Запреты, налоги, насилие не помогли уничтожить раскол, но повлекли за собой трагические последствия вроде массовых голодовок и «гарей» — актов самосожжения.
В конце 17 — начале 18 века заметным центром проповеди самоубийств стало Выговское общежительство — старообрядческая община, где проповедники представляли людям самосожжение как богоугодное очищение. Одним из них был Семен Денисов, местный киновиарх (настоятель), который в своих сочинениях выказывает глубокое почтение тем, кто погиб «благочестным огнесожжения скончанием». Другой настоятель Выговской общины Иван Филиппов в своей «Истории Выговской старообрядческой пустыни» подчеркивал духовное превосходство самосожигателей над их беспощадными преследователями во «времена гонительные».
Участие в массовом самоубийстве выговские проповедники считали не только возможной, но и совершенно необходимой мерой и противопоставляли его «окаянному животу», то есть неправедной жизни в мире, где правит Антихрист.
В условиях раскола возродился эсхатологический дух первохристианства — для истинно верующих сжечь себя означало соблюсти «цело благочестие свое».
Для древнерусского православия особенное почитание мучеников нехарактерно, поэтому старообрядцы обратилась за образцами для подражания житиям святых раннего христианства. Когда противники самосожжений заявляли, что самоубийство противоречит заветам Священного Писания, раскольники им возражали: многие праведники, жившие в первые века христианства, предпочитали смерть осквернению.
Самосожжению предшествовала длительная хладнокровная подготовка. Обычно в роли проповедника выступал странствующий старец, который, придя в очередную деревню, постепенно начинал вести разговоры о необходимости «огненной смерти». Одержимые идеей единения с Богом через страдальческий, но необходимый путь, люди собственными руками строили «згорелы ызбы», готовили смольники, порох, смолу, чтобы сгореть целыми семействами.
Ритуал самосожжения прекрасно вписывался в народные представления, в которых огонь наделялся особой очистительной силой и способностью переносить души умерших в загробный мир. Это представление превратилось у самосожигателей в идею о «втором неоскверняемом огненном крещении».
Северные крестьяне считали, что огонь по своей природе не един и имеет два проявления: первое не способно причинить вред, так как это священное, благословенное пламя, другое же вредоносно, от него случаются пожары. Поэтому идея кремации связана с представлениями о жизненной силе, о ее неистребимости и вечности. Но теперь этой силе находят новое местожительство — небо, куда души умерших попадают вместе с дымом погребального костра.
Справедливости ради нужно заметить, что не все старообрядцы принимали идею о самосожжениях. Ее противники оказывались в непростом положении, ведь, отстаивая отказ от массовых самоубийств, они покушались на самую основу старообрядческого вероучения — представления о конце света и загробной жизни. Вскоре после начала череды «огненных смертей» некоторые старообрядцы создали яркие и талантливые полемические произведения, чтобы прекратить эпидемию ритуальных самоубийств.
Новая официальная вера не только не считала такое самопожертвование героизмом, но, наоборот, сурово осуждала его, предавая анафеме всех сгоревших. Как это нередко случается в мировой истории, церковь сама решает, чьи страдания были более праведными и кто вознесется на небеса и обретет святость.
Культурное приложение: Цивилизация и ее недовольство
Основная статья: Цивилизация и ее недовольство
Фрейд применил свою новую теоретическую конструкцию в Цивилизация и ее недовольство
(1930) к трудностям, присущим Западная цивилизация- собственно говоря, в цивилизации и в общественной жизни в целом. В частности, учитывая, что «часть инстинкта [смерти] направляется во внешний мир и выявляется как инстинкт агрессивности», он видел «склонность к агрессии … [как] величайшее препятствие для цивилизации». .[37] Необходимость преодолеть такую агрессию повлекла за собой формирование [культурного] суперэго: «Мы даже виновны в ереси, приписывая происхождение совести этому отвлечению агрессивности вовнутрь».[38] Присутствие после этого в индивидууме суперэго и связанное с ним чувство вины — «Цивилизация, таким образом, обретает власть над опасным желанием индивидуума к агрессии, … создавая в нем агентство, которое будет следить за ним»[39]- оставляет постоянное чувство беспокойства, присущее цивилизованной жизни, тем самым обеспечивая структурное объяснение «страданий цивилизованного человека».[40]
Фрейд установил еще одну связь между группа жизни и врожденной агрессии, где первая более тесно взаимодействует, направляя агрессию на другие группы, идея, позже подхваченная групповыми аналитиками, такими как Уилфред Бион.
Самоубийство как политический протест
Холодное и взвешенное решение принять смерть может быть актом доброй воли или даже формой протеста.
10 июня 1963 года в филиалы американских газет в Южном Вьетнаме пришло сообщение, что на следующий день на одной из площадей Сайгона (ныне Хошимин) произойдет нечто важное. Многие журналисты проигнорировали это известие, но некоторые все же явились 11 июня в назначенное время и место. На одном из оживленных перекрестков Сайгона появились трое буддийских монахов. Один положил на дорогу подушку для медитаций, другой сел на нее в позу лотоса. Третий монах достал из багажника канистру с бензином и облил сидящего. Тот, закончив читать мантру, достал спички и поджег себя. Монахи, просто прохожие и даже полицейские совершали простирания (вид полного поклона в буддизме). Один из монахов несколько раз прокричал в мегафон на вьетнамском и английском языках: «Буддийский монах совершил самосожжение! Буддийский монах стал мучеником!»
Мученика звали Тхить Куанг Дык. Актом самосожжения он выразил протест против действий властей Южного Вьетнама, которые преследовали буддистов.
Последние слова Тхить Куанг Дыка известны из оставленного им письма: «Перед тем как сомкнуть глаза и устремить взор к Будде, я почтительно прошу президента Нго Дин Зьема проявить сострадание к народу и обеспечить религиозное равенство, чтобы сила нашей родины была вечной. Я призываю Досточтимых, преподобных, членов Сангхи и мирян-буддистов проявить организованную солидарность в самопожертвовании ради защиты буддизма».
В этот период в стране буддизм исповедовали 70-90 % жителей, однако сам президент Нго Динь Зьем был католиком. Он обеспечивал своим единоверцам преимущества в карьере, бизнесе и распределении земель, а буддистов всячески дискриминировали.
Католические священники формировали вооруженные отряды, насильно крестили людей, разрушали и грабили пагоды.
В начале мая 1963 года власти запретили пронесение буддистского флага в Хюэ. Верующие проигнорировали запрет: в день праздника толпа протестующих направилась к правительственной радиостанции вместе с флагом. Власти открыли огонь, было убито несколько человек. Но в насилии Нго Динь Зьем обвинил Вьетконг — коммунистическую армию Северного Вьетнама. В знак протеста против действий правительства Тхить Куанг Дык публично покончил с собой.
Журналист Дэвид Халберстам из The New York Times, который был очевидцем самосожжения в Сайгоне, писал: «Я не мог плакать из-за шока, не мог писать или задавать вопросы из-за растерянности, не мог даже думать из-за того, что был ошеломлен… Он не повел ни единой мышцей, не издал ни звука, пока горел; его явное самообладание резко выделялось на фоне рыдающих людей вокруг него».
За репортаж об акте самосожжения Халберстам вместе с фотографом Малькольмом Брауном получили Пулитцеровскую премию (а Браун — еще и приз World Press Photo).
Зачем богу приносить себя в жертву
Центральная идея космогоний во многих культурах — идея «изначальной жертвы». Любой акт творения подразумевает некую жертву в цикле рождения и перерождения и отождествляет человека с космосом. Жертва — это еще и акт повиновения божественному провидению через предложение себя божьей воле, искупление. Согласно мифам разных культур мир был создан из частей объекта жертвоприношения.
У древних германцев младшие боги убивают своего прародителя ледяного великана Имира и из частей его тела создают Вселенную: из плоти — сушу, из крови — воды, из костей — горы, из зубов — скалы, из волос — лес, из мозга — облака, а из черепа — небесный свод.
В шумеро-вавилонской мифологии богиня соленых вод и олицетворение первичного хаоса Тиамат погибает в битве с богом Мардуком, когда тот стрелой расчленяет ее на две части. Из ее тела он творит мир и становится верховным божеством. Из нижней части он сделал землю, из верхней — небо, из глаз — реки Тигр и Евфрат, а хвост Тиамат стал Млечным Путем.
Когда человек приносит себя в жертву, приобретенная духовная энергия пропорциональна значимости потерянного. Жертвенными могут быть все формы страдания, если они осознаны и приняты всем сердцем. Физические и негативные знаки жертвы (увечье, бичевание, самоуничижение и жестокие наказания или несчастья) — это символы и составная часть устремлений духовного порядка.
Самопожертвование божества является архетипичным мотивом в мировой культуре. Аргентинский драматург Хорхе Луис Борхес в своей типологии сюжетов называет самоубийство бога одной из четырех историй, которые человечество постоянно пересказывает. Остальные три — это истории об осаде обреченного пасть города (Троя), о возвращении домой (путешествие Одиссея) и о поиске сокровища (Святой Грааль, Золотое руно).
Самоубийством божества (помимо распятия Христа) Борхес называет миф о жертве верховного бога скандинавов Одина, самую загадочную фигуру в пантеоне. У него один глаз: свое око Один отдал великану Мимиру в обмен на возможность испить из источника, дающего мудрость. Жертва же, о которой говорит Борхес, изложена в «Речи Высокого» в сборнике «Старшая Эдда». В ней Высокий (он же Один) рассказывает, как, пронзив копьем свое тело, он приносит себя в жертву себе же. Любое сакральное жертвоприношение происходит в центре мира, поэтому девять дней и ночей Один висит на ветвях мирового древа Иггдрасиля. По истечении этого срока бог падает на землю и получает магические руны:
Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей, пронзенный копьем, посвященный Одину, в жертву себе же, на дереве том, чьи корни сокрыты в недрах неведомых. Никто не питал, никто не поил меня, взирал я на землю, поднял я руны, стеная их поднял — и с древа рухнул.
Кодекс чести: самоубийство как долг
Если в европейской христианской культуре существует жесткий запрет на самоубийство, то, например, в синтоизме в Японии подобного никогда не было. По представлениям христиан, тело человека принадлежит сотворившему его Богу, и, лишая себя жизни, человек идет против его воли и совершает грех. В Японии же считалось, что тело человека принадлежит его родителям или господину и своим телом он должен им служить. Харакири, или сэппуку, — способ ритуального самоубийства, принятый среди самураев в Средние века и практиковавшийся до 20 века.
Тело самурая принадлежит его даймё (князю), поэтому сэппуку — это элемент властных отношений, отношений между сувереном и вассалом.
Поэтому ритуальное самоубийство практиковали, если сам господин приговаривал подчиненного к подобной казни. Если же самурая оклеветали, обвинив в предательстве, он мог прибегнуть к харакири, чтобы доказать таким образом свою невиновность и верность даймё.
Этот способ самоубийства представляет собой процедуру вспарывания живота, крайне болезненную и мучительную. Японцы считали, что живот является самой важной частью тела, в которой находится жизненный центр организма. Во время харакири человек эту жизненную силу ликвидировал.
Сэппуку совершали при множестве свидетелей, причем над самоубийцей стоял кайсяку — воин, который после совершения смертельного ритуала должен был отрубить самураю голову, дабы никто не видел искаженное от боли лицо погибшего.
В японском обществе подобная казнь считалась почетной, это была привилегия исключительно самураев . Во-первых, человек лишал себя жизни сам, а не принимал смерть от руки другого. Во-вторых, подобные мучения — это испытание, которое самурай проходит с достоинством, умирая с честью. Если человека приговаривали к сэппуку, его семья не подвергалась гонениям, сохраняла свою фамилию и имущество.
Самоубийством можно было выразить преданность не только в Японии. Самосожжение вдовы после смерти мужа — обычное дело для многих древних индоевропейских обществ. В Древней Руси была традиция сжигать с телом хозяина его рабыню. Одно из наставлений Одина в «Речах Высокого» гласит: «Хвали жен на костре». В индуизме существует легенда о богине Сати, которая стала женой бога Шивы вопреки желанию своего отца. Отец Сати Дакша собрал богов на яджну — жертвоприношение, но не пригласил Шиву, демонстрируя таким образом свое отношение к браку дочери. Оскорбленная Сати, не стерпев унижения, бросилась в священный огонь и сгорела.
Ритуал самосожжения вдовы получил свое название по имени этой индийской богини, он символизирует безоговорочную преданность женщины своему супругу, и доказывает ее добродетель.
В Индии обряд сожжения вдов практикуется не везде. Индийское общество по-прежнему поделено на касты, и не все они поощряют столь жестокое избавление от вдов, поэтому здесь имеет значение социальное происхождение женщины. Обряд сати по большей части укоренился там, где существует запрет на повторное замужество, в высших кастах и среди тех, кто претендует на повышение социального статуса, например, в штате Раджастхан и некоторых округах штата Уттар-Прадеш. Считается, что подобный выбор женщина должна делать добровольно, однако не исключено, что община оказывала на вдову давление.
Поскольку в Индии замуж девочку готовы выдать уже в 6 лет, а разница в возрасте с мужем могла оказаться огромной, нередко случалось, что супруг умирал раньше. Индийская традиция предписывает вдове остричь волосы, снять нарядную одежду и облачиться в белое. Отныне ей не дозволено участвовать в празднованиях и есть она будет строго ограниченное количество еды в день. Семья могла отказаться от нее, и нередко вдовы были вынуждены спать на голой земле и просить милостыню.
Альтернатива такой жизни виделась одна, и с точки зрения индийской женщины она кажется многообещающей, ведь праведной жене при повторном рождении может посчастливиться шагнуть сразу через несколько ступенек инкарнации.
Верующие индусы считают, что воля, ведущая вдову на костер, — это деяние богини Сати и в самой женщине в этот момент воплощается богиня.
Еще в 1829 г. британские колониальные власти приняли закон, согласно которому самоубийство стало считаться преступлением. После этого самосожжения вдов вроде бы прекратились, но тем не менее подобное могло случаться и в 20 веке.
Одно из самых известных самосожжений в современном мире — случай в 1987 году с 18-летней Руп Канвар, муж которой умер от аппендицита спустя всего 8 месяцев после свадьбы. На следующий день Руп, одетая в свой свадебный наряд, бросилась в погребальный костер своего супруга. Прибывшая полиция арестовала и опросила около сотни свидетелей, подозревая, что на девушку надавили родственники ее мужа. В прессе появились статьи, осуждающие этот анахронизм и его сторонников, цитировавших в его защиту древние тексты. Индийское правительство отреагировало быстро и сурово: новый закон грозил пожизненным тюремным заключением или смертной казнью за подстрекательство к совершению сати.
Как действует мортидо при неумелом обращении
С точки зрения психологов, мортидо толкает человека на два типа преступлений – по отношению к себе самому и к другим. Невозможность справиться с собственными чувствами вызывает у человека конфликты, злость, желание противопоставлять себя всему миру. С точки зрения преступления по отношению к себе самому это интоксикация негативными переживаниями, проявления, связанные с садомазохизмом.
Из этого всего рождается стремление человека все сделать наоборот, вопреки текущей ситуации. Смыслом жизни человека становится постоянная борьба. Его интересует конфликт ради конфликта, и это очень печально. Ведь таким образом люди разрушают сами себя, свой организм. Нередки на почве неумелого обращения с собственными эмоциями онкологические заболевания. Вместо того, чтобы превращать неприятные переживания в музыку, стихи или картины, человек мучает сам себя неприятными эмоциями. Это не может не сказываться на организме.
Гнев настолько переполняет таких людей, что они становятся подверженными резким перепадам настроения. Сегодня они порхают от счастья, но завтра готовы уничтожить весь мир. Нередкими становятся вспышки гнева. Любая мелочь может вывести из себя человека, который неправильно обращается с энергией мортидо. Это приводит к плачевным последствиям в плане социализации. Человек может уйти в запой, с помощью протеста пытаясь доказать, что он хочет найти свое счастье.
Психология самобичевания: зачем нам быть жертвой
Как мы увидели, религия за некоторыми исключениями осуждает самоубийство. Практически любое учение предполагает, что жизнь человека и его семьи достойны уважения, которое выражается в сохранении собственной жизни, ведь самоубийство причинит страдания родным и близким покойного.
Но кроме суицида физического существует и ментальный — это психологическая деструкция, на языке психологов — аутоагрессивное поведение. Религия назвала бы это унынием (а это тоже грех), философия — непрекращающимся страданием и постоянным саморазрушением.
В быту ментальное самоубийство проявляется как насилие над собой, которое может выражаться в различных формах зависимости, нарушении пищевого поведения, чрезмерных физических нагрузках или крайних формах нанесения себе физического вреда.
Все это проистекает из внутренней позиции самобичевания, причем установить точную причину довольно сложно. Влиять могут воспитание, наследственность, детские травмы; всё, что формирует окружающую среду конкретного человека, складывается в комплекс причин. Нелюбовь к себе рождается из нарастающего напряжения из-за некоего давления. Оно может быть общественным — как например, распространенная в современном мире культура нарциссизма. С этой точки зрения человек должен быть красив и успешен во всем, и тот, кто не соответствует ее ценностям, может чувствовать себя подавленным. Зачастую успешные и активные люди оказываются в кабинете психотерапевта, потому что не могут почувствовать свои собственные желания.
Напряжение также может передаваться от родителей, у которых есть конкретные ожидания от своего ребенка. На самих родителей оказывает давление общество с его идеалами о правильном воспитании или правильной семье. Ребенок в таком окружении может привыкнуть относиться к себе так же строго, как это делали родители. Если за него всегда все решали, то во взрослой жизни он уже не способен слышать себя, что выражается в постоянной подавленности и боязни принимать важные решения.
Тяга к саморазрушению, как ни странно, может проявляться и в агрессии, направленной на других, то есть в уничтожении значимых отношений.
Например, человек находится в состоянии сдержанной агрессии, но не способен это распознавать и поэтому игнорирует свое напряжение. Если кто-то его унизит, он не сможет с этим справиться, и накопленное напряжение выльется в срыв. Его агрессия, направленная на другого, будет попыткой реабилитироваться через унижение оппонента, рассуждает гештальт-терапевт Евгения Андреева.
Интенсивность этих мазохистских настроений зависит от характера, но если вернуться к батюшке Фрейду и светлым умам философии, то мы вспомним, что развитие личности каждого из нас происходит через персональную драму. Всем знакомо выражение Фридриха Ницше: «То, что не убивает нас, делает нас сильнее». В психологии это чаще обозначается термином «инсайт» — нечто, что разрушает восприятие и собирает по-другому. Это может проявляться в виде эмоций, иногда бурных (гнев, крики, рыдания), которые обычно приводят к исчезновению чувства подавленности и разрядке.
В более широком смысле употребляют термин «катарсис». Понятие катарсиса впервые использовалось в древнегреческой культуре и обозначало элемент мистерий и религиозных праздников. В греческом религиозном врачевании катарсис — это освобождение тела от какой-либо вредной материи, а души — от «скверны» и болезненных аффектов. Этот термин восходит к древнему пифагорейству, которое рекомендовало музыку для очищения души и характеризовало воздействие искусства на человека в древнегреческой эстетике.
Первоначально у Аристотеля катарсис — это состояние внутреннего очищения, которое возникало у зрителя античной трагедии в результате переживания за судьбу героя (которая, как правило, завершалась смертью). По сути, катарсис был сильным эмоциональным потрясением, вызванным не реальными событиями жизни, а их символическим отображением. Трагедия, по Аристотелю, заставляет зрителя сопереживать и тем самым очищает его душу, возвышая и воспитывая его. Платон выдвинул учение о катарсисе как об освобождении души от тела, страстей или наслаждений. Значительно позже Фрейд и его наставник Йозеф Брейер выдвинули теорию об очищении психики от патогенной информации и облегчении страданий пациентов через катарсис.
В комфорте нет развития. И хотя это утверждение чаще встречается, когда речь идет об искусстве и художниках, которые под давлением внезапно совершают прорыв, простая истина заключается в том, что любой человек развивается благодаря личным травмам.
Так же, как и формы ритуального самоистязания, душевные переживания могут помочь обрести существенный или даже поворотный в жизни человека опыт. Но важно экологичное обращение с этими состояниями. Любое горе надо перегоревать; самообман, что все хорошо, когда это не так, может иметь обратный эффект. Но нужно чувствовать грань между честным признанием фактов и нездоровой жалостью к себе. Если состояние жертвы приходит в комплексе с другими, которые естественным образом рождаются друг из друга, то опыт провала может стать фундаментом будущей опоры.
Крупнейший теоретик и практик транзактного анализа Стивен Карпман описал в 1968 году типичную модель социально-поведенческих игр, которая получила название «Треугольник Карпмана». При этом три драматические роли этой игры — Спасатель, Преследователь и Жертва — на самом деле лишь мелодраматическое упрощение реальной жизни. Карпман полагал, что треугольник этих ролей складывается в первую очередь потому, что каждый участник получает от своей роли внутренние выгоды. Главный мотив всех троих — нежелание принимать ответственность за происходящее. Ученый объясняет свою модель на примере классических детских сказок («Золушка», «Красная Шапочка» и пр.), подчеркивая, что человек, вовлеченный в эту игру, живет в мире своих фантазий, оторванном от реальности. Чем выше степень осознанности и ответственности человека, тем реже он попадет в эту ситуацию. Участники треугольника обязательно меняются ролями, то есть отдельный человек может перемещаться по этому треугольнику, переходя от состояния к состоянию.
Ведущая танцевально-двигательных психологических тренингов Анна Триш переименовала данную модель в формате своих тренингов в треугольник Ученик — Учитель — Свидетель. Импровизируя в рамках танцевальных упражнений, участники тренинга проживают телесно каждое из трех состояний и прослеживают переход из одного в другое. Главная цель — самораскрытие и осознание происходящего: почему я позволяю с собой так обращаться и как я к себе отношусь, раз в мой адрес проявляется агрессия?
Как распознать мортидо
Проявляется лихо и без затей. Первый видимый невооруженным глазом признак — депрессия. Не просто тоска и грусть. А тревога, от которой хочется умереть. Или от гнева убивать других. И все мысли только об этом — разрушении причины подавленного состояния. Оно имеет две формы выхода:
- Наружу: агрессия направлена во вне. К примеру, насилие: вандализм, разбои, теракты, убийства. Наружное проявление мортидо проявляется в желании уничтожить внешний объект личной ненависти.
- Внутрь. Наступает при отсутствии наружного выхода агрессии. В этом случае человек устремляет ее на себя. Налицо самобичевания, запои, наркомания всех форм разновидности и видов, суициды.
Мортидо
